Мемуары "Инструкция вертолётчику"
Предисловие
За свои проступки, в виде грубых и неоправданных нарушений лётной дисциплины, лётчикам приходится жестоко расплачиваться, когда карьерой, а порой жизнями всего экипажа и пассажиров. И если катастрофические последствия не коснулись лично меня и моих товарищей, то это можно объяснить лишь счастливой случайностью и только. В процессе обучения нам, к сожалению, преподаватели мало что рассказывали о преступлениях, нарушениях и ошибках, которые не вошли и, вероятно, никогда не войдут в анналы лётных происшествий по известной причине. В стенах училища, в основном, на слуху были лётчики-герои. Наверное, было бы правильнее прививать нам не "палочную", а осмысленную, осознанную дисциплину, убеждать будущих выпускников на негативных примерах повседневно следовать Наставлению по Производству Полетов, этой "нити Ариадны" всей авиации. Она, как вера, должна не вменяться, а ежечасно, в течении всей учёбы впитываться с "молоком" Альма-матер, то бишь СВВАУЛ. Не ставлю целью кого-либо поучать, а по прошествию многих лет хочу донести положительный и отрицательный опыт, как свой, так и моих товарищей, выпускников прошлых лет. Поведать о собственной халатности, о легкомысленных экспериментах в отрыве от базы, неосмотрительности, самонадеянности, предостеречь молодёжь от безграмотной эксплуатации техники всеми членами экипажа. Тогда лишь чудо уберегало всех нас от катастрофических последствий.
Как показала жизнь, будучи уже набравшимся опыта лётчиком, как тогда казалось, по щенячьему упоению совершал такое, что и пьяному не придёт на ум. Потому и не хочется, чтобы парни преждевременно погибали по собственной глупости, а их родители получали похоронки. И уж если наступит час выбора, то отдавали б жизни по велению души, в бою, при исполнении служебных обязанностей.
* * *
Содержание:
1 глава Махнув серебряным тебе крылом
2 глава Ленинский полк
3 глава Инструкция вертолётчику
4 глава Розовые чайки
* * *
1 глава Махнув серебряным тебе крылом
Башкирия. Военкомат Ленинского района гор. Уфы. 1967 год
Военком, пожилой капитан, с участливостью поглядывая на мой унылый вид, зачитал отрицательные ответы из Оренбургского, Балашовского и Армавирского училищ. Затем решительно вытащил новый лист:
— А давай-ка, сынок, напишем рапорт в Сызранское военное авиационное училище лётчиков. Года два, как открылось, там большой недобор. Думаю, не откажут.
Спасибо вам, товарищ капитан Злобин, спасибо за путёвку в лётную жизнь! Не то стать бы мне мало престижным еврейским врачом в башкирской глубинке, в кои прочила мама. Впрочем, от судьбы не уйдёшь, грядущее свершилось буквально, как в известной песне: Коль Восток — так это Дальний. Коли Север — так уж крайний.
Мне повезло, на дворе стояла осень 1964 года. Ещё длилась Хрущёвская "оттепель".
* * *
"И никому об этом не расскажешь,
Как ветры гимнастерку теребят,
Как двигатель взревает на форсаже,
Отталкивая землю от себя.
Плывут леса и города,
А вы куда, ребята, вы куда?
А хоть куда, а хоть в десант,
Такое звание - курсант".
Сызрань. Войсковой приёмник СВАУЛ. Медкомиссия. В коридоре холодно, сквозит, кругом обнажённые тела. Мелко вздрагивая гусиными пупырышками, очередная пятёрка таращится друг на друга: Гутовец на Клюкина, Матюш на Безбородова, а я в страхе пялюсь на дверь.
Выглядывает медсестра:
— Следующие пять!
В большой просторной комнате тепло, хотя не особо уютно. Нас профессионально рассматривают десятки пар глаз. Серьёзные, внимательные — врачи. Подкрашенные, со смешинкой — юные создания в белых халатах. Раздалась команда, "конвейер" заработал:
фамилия, имя, рост, вес, пульс, давление, проверка зрения…
— Руки поднять! Опустить! Кругом! Нагнуться! Раздвинуть ягодицы! Лучин! Я сказал раздвинуть ягодицы!
Направляющийся уже к двери длинный, белобрысый, сутуловатый парень из предыдущей группы, голосом хирурга (с лёгким прибалтийским акцентом) неожиданно продолжает:
— Скажи "а"!
— А…а…а… — послушно тянет нагнувшийся.
Сестра болезненно морщится и утыкается лицом в журнал. Плечи её подёргиваются. Хирург внимательно смотрит на шутника, хмыкает и грозит на удивление длинным изящным пальцем:
— Илакавичус, отправлю домой!
Наша группа уже сидела во дворе на выходе из санчасти, когда показался последний кандидат, ладный, стройный парень с накаченной, не в пример нам, мускулатурой. Он вышел в одних трусах. Следом невысокого роста, худенький, белобрысый Бахур волок его одежду. А парня вёл под руку и уговаривал не лить бестолку слёзы Панкратов. (Запомнил его по увлечению, достойного самого Галилея. Впоследствии, где бы не встречал, Лёша с усердием шлифовал увеличительные стёкла из толстого плекса.) Как мы узнали, парень прошёл почти всех врачей, у всех запись — "Годен к лётной работе без ограничений". Оценив спортивную фигуру, последний спросил:
— Молодец! Каким видом спорта занимаешься? Нам спортсмены нужны.
— Боксом, мастер спорта.
Так и не начавшаяся лётная карьера, на этом и закончилась. В таких случаях медицина предполагает микротравмы головного мозга. А мы, бледные, с нитевидными мускулами, ещё облитые домашним жирком, выходит, пригодны? Где справедливость?!
Есть, есть и есть, это неутомимое желание сопровождает, невзирая на время суток. Несытость, постоянное, сосущее, выгрызающее из нутра наши молодые организмы, заставляет после казённых харчей распихивать остатки хлеба по карманам. И что странно, кушать хочется почти с новой силой сразу после приёма пищи.
Обед. Солдатская норма. Серо-бурый рассыпающийся в руках "вторичный" хлеб, на пятьдесят процентов смешанный кукурузной мукой (привет от Никиты!), кусок ржавой селёдки с утроенным зарядом соли. На столах алюминиевые бочки со щами из квашеной капусты доледникового периода с ярко-оранжевыми кляксами комбижира. На второе — "кирза" или ячневая каша. Иногда жидкая гороховая, на удивление, вкусная, дома такую не ел.
Нашему временному командиру отделения старшине второй статьи Косте Рубану сказочно везёт, снюхался с работницей из хлеборезки. Всамделишная баба-яга из местных. Горластый, отъевшийся белым пеклеванным хлебом с нашим сливочным маслом, ночью он исчезал в "неизвестном" направлении.
Едва усаживаемся за длинными столами по десять человек, как рыжемордый сержант в красных погонах ВВ надсаживает глотку: Встати з місця! Ну, встаём. Сісти! Кто-то продолжает бубнить. Опять: Встати! Сісти! Садимся. Оп-па! Поднос с хлебом на две трети пуст. Старший стола Толя Арефьев с суровым выражением лица разводящим (половник) разливает щи по мискам, а то, что остаётся на дне, в виде разваренного свиного сала, вываливает в посудину кандидата Томецкого, (а на улице +25!) костистого, жилистого парня. Я не знаю, знакомо ли было ему чувство сытости? Но всю это жуть Юра с удовольствием поедал почти без хлеба, точно птичье молоко.
Селёдка и кирзовая каша окончательно отшлифовывают наши юные тела, домашнего жирка, как не бывало. Сегодня распрощался с последней бородавкой на левом мизинце, которые не смогли вывести одуванчиком соседские знахарки. Все пять усохли и начисто отлетели. Все такие разные, мы становимся неуловимо похожими друг на друга. Чем? Да хотя бы ушами. Они стояли торчком и реагировали на любой подозрительный звук — жующий, хрустящий, чмокающий, на отрыжку и даже на тишину, уже чем-то вызывающую подозрение. Однажды у какого-то литературного критика вычитал рассуждения о развитии таланта у будущих знаменитостей, вынужденных вести нищенский образ жизни. Мол, чувство голода заставляет испытывать всю палитру чувств и переносить их на холст или нотный стан. Спорить не берусь, на то они и гении. Однако, имею свой дурной опыт. Хабаровск, 1973 год. Семья на западе. Два дня отгула после месячной командировки. В лётную столовую добираться через весь город. Дома шаром покати, в магазинах тоже самое. Из съестного на полках плавленые сырки, сложенные в египетские пирамиды, соль и консервы "камбала в томате" (брр!) Возвращаюсь из ресторана "Вечерний", и там "рыбный день". А так хочется мяса! Подхожу к подъезду дома, злой, голодный. Вижу у крыльца играет соседский мальчик, лет трёх. И такой он розовенький, пухленький, сочный на вид, что ни к месту разыгравшаяся фантазия, к счастью для нас обоих, возносит меня на четвёртый этаж "хрущёвки". Не помня себя, вскрыл последнюю банку свиной "китайской стены" и сожрал, давясь и ужасаясь самому себе.
Это что. Чувство голода, если оно по-настоящему истинное, как и любовь, способно изменить человеческую судьбу. Ещё будучи лейтенантом, начинал службу в Приморье, в вертолётном полку им. В.И.Ленина. В связи с дефицитом кадров, пришёл в полк из запаса сроком на два года один борттехник Боря Передрий. Незаметный мордастый увалень, однако, через месяц его знал почти каждый. 15.00. Обед. Он в числе первых. Быстро всё проглотит и на улицу под дерево, курить. Через полчаса со следующей партией уже наземных техников опять в столовую за их ряды. Полковой шутник Алик Серман, командир вертолёта Ми-6, пустил по рядам свой шарж, изобразив "обжору Балоуна", героя из известного сатирический романа, одновременно жующим и сидящим на горшке. Так вот этот Боря в конце второго года подал рапорт остаться в кадрах, к неимоверной радости супруги. Она же и пожаловалась соседке, что перед приходом гостей муж однажды умял все котлеты со сковороды, а вдобавок из холодильника смёл остатки сырого фарша.
* * *
Вступительные экзамены позади. После завтрака на следующий день ко мне подходит сержант Ерёма, передаёт просьбу-приказ майора Паняева отправиться в кладовку под лестницу. Заглядываю. За небольшим столом на табурете сидит крепкий, крупноголовый парень. Перед ним груда откуда-то вырванных с мясом радиодеталей, пара заводских паяльников и несколько разноцветных мыльниц. Догадываюсь, в моей автобиографии вычитали, что закончил одиннадцатилетку с производственным обучением по профессии слесарь-монтажник радиотехнической аппаратуры. Знакомимся. Калугин Саша, также увлекался радиотехникой. Неуверенность в завтрашнем дне подстёгивает обоих. Всю следующую неделю с утра до вечера стахановскими темпами разбираем радиоблоки непонятного предназначения, выискиваем нужные детали, распаиваем, затем клепаем из них транзисторные р/приёмники и втискиваем в целлулоидовые футляры. Первый хрипит, пищит и делает вид, будто принимает. Следующие два экземпляра после ночных доработок начали тускло вещать голосом диктора Балашова. Утром отдаём сержанту. В обед Вася Ерёма подзывает нас и глядя поверх голов, требует ещё один, для себя. Вздыхаем с облегчением. Это означает, что продукция послевоенной шарашки принята на ура. После чего переглядываемся, дружно киваем и мысленно посылаем его в гальюн, как поделился однажды моряцким сленгом несостоявшийся кандидат Рубан.
Мандатная комиссия. Навстречу вылетает Володя Конюхов, соломенного цвета вихры счастливо топорщатся. Моя очередь. Захожу, докладываю. В глазах одни звёзды, большие, маленькие. Председательствует хозяин училища, весёлый, моложавый на вид, генерал-майор. По обеим сторонам длинного стола сидят в порядке старшинства — молчаливые полковники, чуть озабоченные подполковники, нахмуренные майоры и очень серьёзные капитаны. Тем не менее лица у всех доброжелательные. Но всё меняется в одночасье, когда пожилой майор с серым обличием кадровика громко зачитывает мою анкету: фамилия, имя, год рождения, место рождение и, словно лично им добытую информацию о вражеском шпионе, национальность! Тишина. Озорные глаза генерала плотоядно сверкнули:
— Значит, летать решил, Роман Липомвич? (почему-то отчество моего отца вставил) Ты же в школе хорошо учился, оценки неплохие. Из тебя бы отличный врач получился или юрист, а? (мама, как в воду глядела)
В вопросе звучал и ответ: быть тебе кем угодно — водопроводчиком, нотариусом, хоть проктологом, но только не лётчиком. Этот же приговор я прочёл и на мужественных военных лицах. Внезапно стало шумно, многие с разрешения закурили, озабоченно перекладывая документы. Понял, для них я стал, как бы помехой, из-за которой оттягивается вызов очередных кандидатов.
— Свободен. Давай этого грузина, Лалиашвили, — кадровик протягивает генералу папку, достаёт ещё одну, — и пусть готовится Мутянко, — читает по слогам, — Пе-те-рис.
Я во многом комплексовал и был довольно боязлив. Но сейчас не двигался — не мог, ноги не несли. Что ответить?! Этот бравый украинский мужик с тремя рядами орденских колодок и медалей на груди, явно просчитался. Даже смертельно раненый заяц бывает опасен для охотника. Стоящий перед ним мальчик в свои неполные восемнадцать лет прошёл не меньшую жизненную школу. Десять лет маршировал в школьно-военном обмундировании, подпоясанный армейским ремнём с буквой "Ш" на бляхе. Орал в строю: "Партия наш рулевой!", В пионерских лагерях: "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих!" и прочие надлежащие патриотические шедевры. На колхозных полях собирал урожай картофеля, капусты и моркови. На демонстрацию старался выбрать портрет Пельше (у него были добрые глаза). В школьном сочинении с гордостью писал, как в дни зимних каникул в тридцати градусный мороз честно отстоял в очереди четырёхчасовую вахту в Мавзолей и отдал пионерский салют товарищу Ленину. Стоял на часах у школьного бюста лётчика-героя Гастелло. И теперь перед начальником училища замер сознательный, твердокаменный комсомолец, только тот ещё этого не знал. Пронзительным дискантом смертельно раненого Павлика Морозова, глядя прямо в рысьи генеральские глаза, я по-военному заявил:
— Товарищ генерал! Светлые образы лётчиков-героев Великой Отечественной Войны, а также подвиг первого космонавта Мира Юрия Гагарина вдохновили меня овладеть мастерством военного лётчика и защищать свой народ и партию Ленина высоко в небе!
С последней фразой я, конечно, переборщил, только откуда у меня всё это взялось?! До сегодняшнего дня помню дословно свой нелепый рапорт. Остановила прозвучавшая откуда-то сбоку команда — Свободен! В голове что-то выключалось и лица начали странно расплываться. Опустошенный, точно сдутый первомайский шарик, побрёл на выход. Через несколько часов томительного ожидания я с бесстрастностью стоика воспринимаю своё фамилие в списке принятых в училище.
Дорога в авиацию началась для нас с разгрузки вагонов с углём на станции Сызрань-товарная, затем первая помывка в бане, первое обмундирование. Возвращались тихими пыльными улочками пригорода. Перед глазами маячили стриженые затылки, торчащие уши, мешками дыбились гимнастёрки. Мы не узнавали друг друга. И всё это перемещалось в облаке крепкого духа яловых сапог, сдобренного утробными звуками каблуков — бух-бух, бух-бух…
Курс молодого бойца. Тепло. Сентябрьское солнце ласкает. Сижу в индивидуальной ячейке, вырытой сапёрной лопаткой. Ладони полыхают, ноги гудят после двухкилометрового марш-броска в противогазах. Сержанты ещё раньше отсоединили маски от коробок, посмеиваются, а нам откуда знать?! Хрипели и задыхались, как загнанные жеребята.
В соседней ячейке мой командир отделения мл. сержант Осипов. Затянувшись украдкой, он выдыхает сигаретный дым себе за пазуху. Бывшему военному музыканту Суворовского училища, как видно, тоже несладко, но здоровая философия все побеждает:
— Не жалуйтесь, товарищ курсант, а стойко переносите тяготы и лишения воинской службы, — свисающие с Бориного мордастого лица щёки печально колышутся, — и учтите, до полётов нам предстоит сожрать ещё шесть с половиной метров селёдки!
На бруствере передо мной СКС - 7,62-мм самозарядный карабин Симонова. Ожидаем условного противника. Беру оружие в руки, прицеливаюсь во врага — в крайнюю от стада корову. Точно учуяв, она задирает голову и ревёт, видать, рада предстоящему избавлению от "сытой" колхозной жизни.
Глаза закрываются, ужасно хочется есть и спать, но корова не даёт мне покоя. Подходит вплотную, подставляет разбухшее вымя и участливо спрашивает маминым голосом: сынок, молочко пить будешь? Доверчиво чмокаю губами…
— Может и подушку дать, товарищ курсант?! — бурёнка ревёт и бьёт копытом по промокшей от пота пилотке.
Ах, товарищ командир по строевой подготовке! Нет в вас ничего человеческого, капитан Янко!
В яловых сапогах идти тяжелее, чем в кирзовых: они сделаны из толстой кожи по самое голенище. В левом сапоге порядок. В правом пожар, портянка и ступня разбежались по разным углам.
— Товарищ капитан! Разрешите переобуться?
— Выйдите из строя, курсант, две минуты. Догомните.
Капитан Янко, всё-таки в вас есть что-то человеческое!
На плацу с карабином в руках и примкнутым штыком капитан показывает очередной приём штыкового боя:
— Повторяю. Колим! Делает изящный выпад вперёд, мгновенно поворачивается на сто восемьдесят градусов и наносит удар прикладом воображаемому противнику сзади. Это у него получается легко и красиво.
— Следующий!
Очередь невысокого паренька с печально-задумчивыми коровьими глазами. Он усердно повторяет упражнение.
— Товарищ курсант! Вы что изобразили? Ромхля! Повторить! Ваше фамилие?
- Курсант Рохлов.
Взвод дружно смеётся. Да он давно знает всех наперечёт. Ну, товарищ капитан!
Физо. Как и со школой, не сложились у нас отношения. Подход-отход — пять, упражнение — два, общая — три, такая позиция в училище не проходит. Не уложитесь в нормативы, будете иметь зелёный вид, примерно так объяснял нам начальник физподготовки.
Кросс. Три км в полном снаряжении. Дружно рвём со старта. Вперёд сразу вырываются привычные к труду выходцы из русских, украинских и прибалтийских сёл — Истомин, Разенков, Ярополов, Кярема… Отстаю почти сразу. Впереди у Тыквы скатка съезжает до пояса, затем пол шинели волочится по земле, но и за ним не поспеваю. Мимо, бухая сапогами, проносится долговязый Рязанцев. Пот заливает глаза, едва передвигаю ноги. Финиш. Один на земле, пара-тройка блюёт. Присоединяюсь.
Спортзал. Подтягиваюсь полтора раза. Начфиз что-то отмечает в журнале, указывает на левый фланг. Картину цинично портит Вася Хаустов. Пятнадцать раз без передыха! Капитан еле останавливает. Что касается коня, то на мой взгляд, его изобрели изверги. С третьей попытки "пятую точку" уже не ощущаю. А тут ещё на очереди какой-то батут, никогда прежде не видел и не слышал. А Сашке Каспруку пофиг, сальто выкручивает, аж дух захватывает. И где так надрессировался?!
Казарма 2 АЭ. По распорядку — Обед. "Экскадрилья, становись на эпицентер!" - звонкий голос старшего сержанта сверхсрочной службы Бахтинова сметает со стёкол осенних мух. К подобным перлам мы уже как бы начали привыкать и с интересом ожидаем всё новых. Но что удивительно, в устах старшины любая околесица начинена здоровым деревенским фольклором. Сбегаем по лестнице, на дороге строимся в колонну по четыре.
— Шагом Арш! Курсант Басманов, запевайте!
Федя молчит, очевидно, пытаясь хоть как-то оттянуть этот досадный момент. Вот так драть глотку он не может, по приказанию душа не откликается.
— Курсант Басманов, запевайте! - не отступает старшина.
Федя горестно воздыхает, роняет "кхе-кхе" и лишь затем сочным баритоном в который раз увековечивает Стальную птицу, что пролетает там, где не пройдёт пехота. Мы печатаем шаг и дружно подхватываем:
— Турбина, громче песню пой…
Столовая.
— Экскадрилья, стой! Нале-во! Слева по одному… Отставить. Курсанты Вязьмин и Кушнер, выйти из строя, привести обувь в порядок! И как с такими сапогами вы хлеб в руки берёте?!
Возмущению старшины нет предела. "Экскадрилья" молча рыдает. А зря, это человек желал нам добра, в меру своей образованности приучая будущих офицеров к опрятности, как в прямом, так и в нравственном отношении. Вскоре сытые, повеселевшие, дружно подхватываем припев:
— Над милым порогом качну серебряным тебя крылом!
Мы возвращались в казарму, чтоб после короткого отдыха отправиться в УЛО на самоподготовку. Уже много позже, проходя службу в авиации ПВ, едва ли не дословно воплощал в жизнь слова этой задористой песни. Взлетая с хабаровского военного аэродрома, подворачивал вертолёт чуть вправо и на полста метрах проходил над крышей своей "хрущёвки". Заслышав приближающийся грохот, на второй слева балкон четвёртого этажа выбегала жена с сыном на руках и успевала помахать мне рукой. Так я прощался перед длительными разлуками и таким же макаром возвращался. Телефона у нас не было, а над домом кроме меня никто так не пролетал. По прибытию, счастливого отца и любимого мужа ожидали вожделенные пельмени, выкроенные из остатков перемороженной дикой козлятины, оставшейся с прошлой командировки.
Ясное осеннее утро. Плац. Поздравления начальника училища с началом учебного процесса завершается разводом под звуки духового оркестра: "Нам разум дал стальные руки-крылья". После чего на головы обрушивается масса дисциплин — аэродинамика, самолётовождение, конструкция вертолёта, двигателя, метеорология, тактика общевойсковая и ВВС, и много чего ещё. Всего около пятнадцати предметов. На первом месте История КПСС, куда же без неё?! Первые пятнадцать минут перед началом занятий приём на слух азбуки Морзе. Как объяснил мне мл. сержант Рябков и здесь не обходится без ненормативной лексики. Никогда бы не подумал, что цифрой "3" можно послать человека куда подальше.
Аэродинамика. В ушах ещё звучат ти-ти-та, а рука майора Козлова уже чертит на доске какую-то кривую и толстую трубу с неравным профилем, затем мелом пронизывает её стрелками. Так с Закона Бернулли открывался нам главный секрет крыла: Её Величество Подъёмная сила!
Вертолётовождение. Истинный курс, компасный, магнитный… Голову распирает. В конце недели преподаватель Мягких принимает зачёты. Его повадки соответствуют фамилии, но суровость резюме майора не оставляет надежды. Не сдал какой-либо предмет, вместо увольнения казарма. Но, как и отдельным тупоголовым, мне ни выходного, ни самоподготовки не хватает. После отбоя бредём в ленкомнату зубрить конспекты. Иногда не разберёшь, что сам написал, буквы вкривь и вкось, сверяем друг у друга.
Метеорология. Майор Марфель объясняет доходчиво и интересно: циклон, антициклон, виды облаков. Название предмета "марфология" перешло, очевидно, от предыдущих курсантов. Заполняем синоптическую карту. Костя Тырин в своём амплуа: …тёплый фронт окклюзии своим верхним концом упирается в конец холодного фронта, чтоб его, и размывает к хренам весь гребень.
Тактика ВВС. Первая пара. Глаза закрываются, под монотонный голос преподавателя рука начинает постепенно сползать со строки конспекта. С трудом разлепляю веки. Рядом внезапно всхрапывает Коля Кащавцев. Майор Салов окидывает взглядом класс и таким же нудным голосом продолжает:
— Кто спит… Встать! — неожиданно громко командует он.
Вскакивают несколько человек, недоумённо таращат глазами. Курсанты смеются, дремота уходит. Под диктовку Салова заносим в секретные тетради ТТД иностранных самолётов.
— С нашими Миг-17 и Миг-21 понятно, а F-4A для чего в секретную? — подаёт голос, как всегда, взвинченный уже с утра Юра Мозгачёв.
— Чтобы враг не знал, что мы что-то знаем, — бубнит ему Толя Соколов.
Майор сурово ухмыляется.
21.00 Личное время. С Володей Рохловым сидим в курилке. Пасмурное небо, моросит. Молча курим. На душе не лучше, вспоминается дом, родные места. Когда ещё отпуск? Из "мыльницы" зазвучала мелодия. Рохлов напрягается, просит сделать погромче. Из массивного динамика, выкрученного из старой телефонной трубки, льётся хрустальный голос его любимой певицы Клемент:
— Долго будет Каpелия сниться, Будут сниться с этих поp…
Его лупатые карие глаза медленно наполняются сыростью.
— Остроконечных елей ресницы Над голубыми глазами озёр.
Гляжу на него и у самого защекотало в носу. Он частенько с грустью вспоминал свою Карелию.
Смотрю на часы, скоро отбой. Отбой! На мой взгляд, так слаще этого слова в армии не бывает.
— Нет! Рубон! — оспаривает Володя, — Рубон есть жизнь, а жизнь одно мгновение!
Да кто ж спорит? На сытый желудок и спится слаще. Но кое-кому и этого недостаточно. Стою в наряде. После вечерней проверки подходит Бодопрост и уже дважды за последний месяц просит разбудить в 3 ночи.
— Так будил в прошлый раз, ты же не встал.
Валера хитро улыбается:
— Проснусь, а мне ещё 3 часа, как подарок.
После внутреннего наряда или караула спать до отбоя запрещено уставом. Дремали в разных местах и никто особо не возражал. Заглянул в сушилку, забито. Лезу с шинелью под кровать. На вечерней проверке старшина звена обращает свои торчащие лопухами уши в мою сторону. За спиной Коля Милованов:
— Сейчас тебе "умфы" влупят!
Пророк.
— Куфнер, за наруфение распорядка дня объявляю наряд вне очереди!
Кравцов к тому же не выговаривает буквы "ш" и "х". Одно достоинство, с его уст даже редкий мат, типа "фуйня", звучит забавной шуткой.
После отбоя сон не идёт, обида точит, ворочаюсь, сетую на судьбу, не даю спать лежащему на соседней койке Клопову. Ещё и Осипов за опоздание в строй наряд влупил. Серёга полусонно бормочет:
— Да угомонись ты, чего с ушей возьмёшь? Скажи спасибо, не расстрелял. И вообще, ну их всех в жопу, давай спать, Михалыч.
Как ни странно, его "Михалыч" успокаивает. Ухожу в отключку. Спасибо тебе, Серёжа!
Первый караул. Зима мягкая, сидим в курилке. Завтра заступаем всем звеном на охрану вертолётных стоянок. Служба ответственная, требует теоретической подготовки. Командир отделения захлопывает устав гарнизонной и караульной службы ВС СССР:
— Кому что не ясно?
Тырин:
— А по малой надобности тоже кнопку жать?
Не поднося руку к своему носу, мл. сержант Оспов скашивает его в сторону и сильным выхлопом продувает ноздрю. Зеленоватого цвета сноп ракетой вонзается в девственный снег. Удивительно, я попытался как-то повторить, так забрызгал шинель.
Боря пренебрежительно вскидывает голову:
— Часовой это уже не человек, а приложение к оружию. Точнее, труп, закутанный в тулуп, проинструктированный до слёз и выброшенный на мороз. Дошло?
Костя придурковато рассматривает Борю:
— Теперь дошло, какой с покойника спрос? — заглядывает под рукав, — Командир, на обед пора, мы-то ещё живые.
Заступаю в третью смену. Темень. За окном снег. В караулке душно. Тяжёлый дух от раскисшей овчины, валенок, оружейной смазки и керосиновых ламп, приправленный запахами борща и котлет, плюс сигаретный дым, вызывают мрачные предчувствия. Затопали. Освободилась комната отдыха. Наш черёд — мой, Серёжи Клопова и Кости Тырина. Опоздал!! Серёга плюхнулся первым и при этом в нарушении инструкции снял сапоги и размотал портянки! Накрываюсь шинелью с головой, выжидаю, когда развеется "газовое облако" над Клоповскими онучами. В казарме спим рядом и всякий раз удивляюсь, отчего так ноги воняют? На что он растягивает в довольной улыбке свой широченный рот: ты шо, не знаешь откуда ноги растут? Если честно, так это даже не рот, а настоящая пасть, куда входит его собственный кулак. Пусть кто-нибудь попробует повторить?! В баню Серёга ходит раз в месяц, но бельё меняет, как и положено по уставу. И никакой старшина ему не указ, плевать он на него хотел!
Не успел толком задремать, пихают в бок: на пост! Нас подняли, мы проснулись, нас толкнули, мы пошли, рычит сквозь зубы Костя. Облачаемся в тулупы и валенки. Разводящий мл. сержант Соловьёв. Во дворе заряжаем карабины, примыкаем штыки. Бредём по колено в снегу. Он лёгкий и пушистый. Мой пост. У столба с фонарём сменяю "кадета" Тарантова. "Пост сдал". Пост принял". Всё, я часовой! Ну ладно, ни спать, ни есть, но разговаривать? С кем?! Вокруг никого. Хотя… осенью под Троекуровкой сам видел, лось стоял посреди болотища. Говорят, волки загнали. Волки… Опять пошёл снег, в двух шагах ничего не видать. Мурашки под тулупом. Передёргиваю затвор, патрон в патроннике. Хватает ума поставить на предохранитель. Прижимаюсь спиной к столбу, над головой родная "лампочка Ильича". Понимаю, надо двигаться по установленному маршруту вокруг стоянки, оттягиваю момент, сейчас, сейчас… "А снег идёт, а снег идёт…", доносится далёкая песня.
Открываю глаза. Снег таки идёт. В мою сторону движутся тени, четыре, в колонну по одному:
- Стой! Кто идёт?!
Спасает обильный снег. Следы быстро заносятся и не понять, ходил ли я вообще?
Первый прыжок. Задираем головы. Высоко в небе звенит Ан-2. От самолёта отделяется точка, затем выскакивает оранжевый вытяжной парашютик, раскрывается купол. Начальник ПДС приземляется красиво, обе ноги в центре круга.
Очередь нашей группы. Идём к самолёту. На спине основной, впереди запасной, унты привязаны за колечки на комбезе. Оглядываюсь. Слава Миронов, Рудик Маслов, лица тревожные, не иначе как выброска в тыл врага. Подумал, у меня не лучше. За ними Клопов. Щерится зубастой улыбкой. Неужто не страшно?!
Заходим, рассаживаемся по указанным местам. Начальник ПДС лично пристёгивает каждому фалы к тросику. Короткий разбег, взлетаем. Высотомер показывает 900 метров. Истошно ревёт сирена — на "боевом курсе". Дверь открыта. Пошли первые. Ступаю на рифлёный обрез, смотрю в белую бездну. Тоненькие ниточки дорог, пятна лесных массивов. Внутри что-то протестует, поднимается в глотку и застревает. Только сейчас доходит, как дорога собственная жизнь. Пальцы в перчатках накрепко вцепляются в дверной проём. Сзади слышится глухой мат, затем толчки в спину. Не пройдёт! Держусь мертвой хваткой. Распечатывает крепкий пинок под зад. Профессионально! Лечу вниз, обхватив в последней надежде запаску. Глаза зажмурены, в ушах свистит. Кабы не сильный рывок за шиворот, так и летел бы до самой земли. Вскидываю голову — круглый, наполненный воздухом купол Д-1. Родненький ты мой!
Возвращается способность видеть. Впереди, сбоку, чуть выше, ниже такие же парашюты. Считаю: восемь! Живы! Все взбудораженно что-то вопят. На высоте скорость снижения ощущается по-другому, кажется, висишь неподвижно в воздухе, только немного вращает. Земля приближается медленно, пока вдруг не начинает угрожающе надвигаться. С земли доносятся команды: ноги, держать ноги! Занятия на тренажёре не проходят даром, руки крест на крест на передние лямки. Тяну, пока не разворачиваюсь набегающему спереди полю. Полусогнутые ноги прижаты друг к другу, хотя ужасно хочется задрать их выше ушей. Земля! Толчок, падаю на бок, как учили. Волочусь немного, подтягивая под себя стропы. Сгребаю купол, тащусь по рыхлому снегу на старт. Клоп уже там, смолит "Примой".
- Ну, как?!
Машет рукой:
- Да, как обычно, и вообще, меньше прыгать — дольше жить.
Прихожу к мнению: лётчику это ни к чему. Положено раз в год, а больше ни-ни.
Лётчики-инструктора. Наконец-то впервые встретились со своими инструкторами. Это, как родителей не выбирают. Первым нашу лётную группу принял капитан Носов, крепкий, рассудительный мужик с ироничным взглядом. Что понравилось нам, в общении прост, доступен, спокойно выслушивал наши нелепые вопросы, но отвечал, обстоятельно, по-деловому. А то, что он к тому же ещё и правильный человек я однажды сам убедился. В очередной будний день, отстояв вахту у тумбочки, ушёл в свой кубрик и плюхнулся на заправленную кровать, тем самым преднамеренно совершив злостный проступок. Ну, а потом, пользуясь случаем, что все ушли на обед, притулился на самый край. Видимо, я отключился и не услышал шаги. Открываю один глаз, передо мной кто-то стоит. Вскакиваю. Инструктор. Лицо серьёзное, а глаза улыбаются:
— Нарушение устава, знаешь?
Киваю.
— Ладно, иди, умойся холодной водой.
Таким я и запомнил его на всю жизнь.
Вскоре Александр Васильевич Носов отбыл в Москву, в Военно-воздушную академию. Если честно, мы с огорчением восприняли эту весть, словно чуяли о грядущих переменах. Теперь нашей лётной группе "достался" капитан Барчук П.А. Среднего роста с безликой внешностью работника внутренних органов. Пётр Антонович Туз, как окрестили его сами инструктора, с первой же встречи отличился чрезвычайной въедливостью. Вопросы, достойные опытного следователя, задаёт мастерски, последовательно выведываю у ещё неподготовленных и неокрепших душой юнцов подноготные тайны. Ответы капитан фиксировал в свой дневник и впоследствии грамотно ими пользовался.
В соседней группе занятия закончились. Краем уха слышу, инструктор лейтенант Барыкин описывает с подробностями вынужденную посадку курсантов из предыдущего набора Бузина и Стародубцева на деревенскую баню. Негромкий смех вызывает, как местный колхозник приблизился к вертолёту, потрогал трубку ПВД (приёмник воздушного давления) и изрёк исполненную гордости фразу за отечественное вертолётостроение: Вот, маленькая машинка, а пушечку имеет!
В нашем же кубрике мёртвая тишина. Пётр Антонович не любит ни инициативы, ни лишних вопросов, громких разговоров, ответы только по существу. Приветствует уставное выражение лица. Улыбка приравнивается к нарушению дисциплинарного устава. Юмор? Боже упаси — трибунал! Да, чуть не забыл, волосы на голове к следующей встрече, чтоб не более трёх сантиметров! И всё потому, что Пётр Антонович Очень! Серьёзный! Человек!
Но надо отдать и должное, чист, опрятен, брюки тщательно выглажены. Кстати, материал для мундира младшему офицерскому составу выдавался "особый" - из-под утюга стрелки сохранялись не более часа-двух, натёртые же земляничным мылом со внутренней стороны, чуть дольше, но вскоре в любом случае бесследно исчезали. Сами брюки после первой стирки морщились, усыхали на пару сантиметров и вытягивались в коленях, представляя реквизит более достойный для Чарли Чаплина. В данном же случае ничего не скажешь, у Петра Антоновича была на редкость заботливая супруга.
Сызранская незабываемая весна 1965 года.
Наземная подготовка. Аэродром Троекуровка.
По команде забираюсь в пилотскую кабину Ми-1. Всё, как в УЛО. Но первое, что ощущаю, это запах. Он особенный. Пахнет разогретым коленкором, плексигласом, эмалью приборной доски, пропылённой тканью и ещё чем-то. Полный восторга, я ещё не знал, что это специфическое дыхание пилотских кабин станет сопровождать меня всю лётную жизнь, все двадцать один год, на каких бы типах не приходилось летать. Он всюду одинаков. Он встречал первым, прежде чем опускался в пилотское кресло и ставил ноги на педали. Стоило его учуять, как отключались внешние раздражители, приходило спокойствие и чувство защищенности. Рядом привычный экипаж, лётчик штурман, бортовой техник, (в Арктике) бортрадист. Это твоя особая семья, которая после короткого перерыва вновь в сборе. Мы верили друг в друга, мы зависели друг то друга и это объединяло нас крепче, чем обыденные человеческие отношения. А выбывание или замена члена экипажа всегда воспринималось болезненно, ибо слётанность, спаянность команды ценилось исключительно всеми.
С нетерпением ждём свою первую лётную смену. Скорей бы закончились тренажи, сдача зачётов по району полётов — реки с основными притоками, "поднятые" высоты, шоссейные, железные дороги и десятки населённых пунктов, военные и гражданские аэродромы с их позывными и курсами посадки, частотами приводных р/ст и многое другое. Никогда бы не поверил, что всё это можно запомнить и нарисовать на листе чистой бумаги за тридцать минут!
После обеда ведут на склад ОВС. Возвращаемся в казарму загруженные новенькими комбинезонами, шлемами, планшетами, перчатками и штурманскими принадлежностями. На душе празднично.
К слову сказать, не завидую сегодняшним курсантам, два года вариться в метафизическом котле, прежде, чем доберутся до живой техники. На своём веку повстречал всяких, как настоящих асов со средним образованием, так и "академиков", самоуверенных и откровенно тупых камикадзе, не способных учиться новому, ни учить подчинённых. Но таких, к счастью, оказывалось в меньшинстве.
Предварительная подготовка. Командиром полка на завтра объявлены полёты. Много их было впереди, но эти запомнились, как и первый школьный день. На всю жизнь. Расположились в своём "кубрике" перед инструктором, точно цыплята перед наседкой. Между нами на раскрытом чемодане зелёный квадрат, обозначенный по углам красными флажками из жести. Капитан берёт в руку выструганный из дерева зелёный макет вертолёта:
— Все полёты будут начинаться не на аэродроме, а здесь. Показываю и рассказываю…
Дальше поочерёдно кружим над стартом "пеший по-конному". Разбираем особые случаи в полёте, радиообмен, пока всё чётко не уложили в голове то, чего добивался лётчик-инструктор. Так одним из крепко уяснивших, кого лётная планида первым испытала на прочность, оказался курсант Клопов, которого, как и всех нас, к этому готовили, этому учили и жёстко спрашивали.
Во второй половине вывозной программы он вылетел в зону с командиром звена майором Слепенько. На высоте 800 м после выполнения ряда пилотажных элементов по команде перевёл вертолёт на СНВ (самовращение несущего винта). Вот здесь и оказался тот самый особый случай, который всей лётной группой мы отрабатывали до одурения. На минимальных оборотах двигатель заглох, и повторные попытки запустить не увенчались успехом. Садились на вспаханное поле.
Здесь надо отдать должное высокому профессионализму инструктора, который и заключался как раз в том, что он практически не вмешивался в управление, потребовав от курсанта лишь озвучивать свои действия по СПУ(самолётное переговорное устройство). То что приземлившись на пашню вертолёт мягко завалился на правый борт, уже не имело значения. Значение имело в дальнейшей Серёгиной лётной судьбе, где обретённая уверенность и мастерство дважды подобным образом выручали классного лётчика, спасая жизни экипажа и пассажиров.
Впрочем, действия экипажа в особых случаях полёта, доведённые до автоматизма, должным образом отличают практически всех вертолётчиков, получивших профессию в стенах сызранского училища. Спроси любого отставника, бывшего выпускника СВВУЛ, к примеру, действия экипажа Ми-8 при отказе обоих двигателей на малых высотах? Не сомневаюсь, ещё не открыв рот, его левая рука непроизвольно, как бы сбросит ш-газ, левая нога сунет педаль вперёд до упора и РУ сместит вперёд и влево. И всё это одновременно, причём ещё успеет метнуть взгляд вверх на пожарные краны, перекрыл ли их бортовой техник?!
Что примечательно, и через десятки лет, прогуливаясь с семьёй по парку, частенько ловлю себя на том, что невольно, порой без всякой необходимости, примечаю любое дуновение: движение ли дымов, шевеление листьев на деревьях, полосу ряби на воде, в каком направлении взлетают птицы и прочие определённые признаки направленности ветра. Потому, как для всех, кто работал на малых высотах, его направление у земли это вопрос жизни, не говоря уже о сильных порывах.
Ознакомительный полёт. Упражнение №1. Время 30 минут. Согласно плановой таблицы после Осипова и Милованова полёт выполняет курсант Каспрук. Поднимая сапогами пыль, Саша печатает шаг, выражая таким образом наш общий протест к бездушному капитану. Подходит к работающему вертолёту, вскидывает руку к шлемофону, залезает. Дверь захлопывается, машина взлетает. Затем ознакомительный полёт дожидаются Лобзов и Клопов. После дозаправки лечу я и Костя Тырин.
Спрашиваю разрешение. Сажусь в кресло, надеваю парашют, пристёгиваюсь.
— К запуску готов.
— Запускайте.
Десятки раз отработанным движение приступаю к запуску. Ошибиться невозможно. Сзади инструктор, слева обветренный механик с красными ручищами, как две мои. Попробуй ошибись! Лопасти НВ сливаются в сплошной сверкающий диск. Слышу, капитан запрашивает разрешение на взлёт. Затем мне:
— Взлетаем! За управление держись мягко, не зажимай.
Странно, Барчук перешёл на "ты".
Отрываемся. Зависаем. Нос вертолёта неожиданно опускается и вместо неба вижу набегающую на меня землю. Волосы встают дыбом. Сейчас начнём "пахать" винтами! Едва сдерживаюсь, чтобы не потянуть на себя ручку управления. Кресло давит на тело, скорость нарастает, трава сливается в сплошной зелёный поток. Но вот машина выравнивается и через остекление фонаря в восхищении вижу голубое безоблачное небо. Ощущение, что эта бесконечная синь всасывает меня, как пушинку.
Хлопок по плечу. Оборачиваюсь. Удивительно, Барчук смеётся!
— Курсант, не теряйся.
Сержусь на себя и начинаю по-хозяйски осваивать пространство кабины. Нет, не зря он нас дрессировал. Побегав глазами, начинаю постепенно замечать показания некоторых приборов на вибрирующей панеле. Высота 150 метров… в наборе… скорость 100 км/час… Только теперь заметил главный прибор по центру приборной доски — АГК-47Б (авиагоризонт). Высотомер показывает 300 метров. Горизонтальный полёт.
— Держи управление.
Держу! Теперь полёт по прямой более напоминает мокрый извилистый след, оставляемый быком на пыльной дороге.
— Заметь ориентир, держи на него. Да нет, вон на те дачи у протоки. Нарушений не будет, свожу раков ловить.
Ну да, наверно, огород вспахать некому.
Барчук докладывает конец работы в зоне. Снижаемся к четвёртому.
— Выполняй разворот. Легче. Отпусти. Отпусти! Не зажимай, твою мать!!
Держу направление на ворота, обозначенные красными флажками.
— Запоминай по фонарю положение флажков, выдерживаем по ним глиссаду.
Земля. Посадка. Слева, словно на злого османца, несётся "кубанский козак". Сверкая глазами из-под надвинутого на лоб шлемофона, Костя едва ли не с парашютом вырывает меня из кабины.
Сегодня всей лётной группой "висим", в смысле, отрабатываем полёты на висении. Открытая правая дверь зафиксирована на контровку механиком. У Барчука лицо ярко-пунцовое, распаренное, как после бани. Комбинезон расстёгнут до пупа, брюки подвёрнуты до колен, но от этого, кажется, ему не легче — противопожарная перегородка за спиной пышет доменной печью.
Торопливо пристёгиваюсь. Тяну шаг-газ, отрываюсь от земли. Кто-нибудь пытался, сидя на иголке, сохранить равновесие? То же самое пытаюсь и я. Обозначенного флажками квадрата 50x50 м не хватает. Земля налетает, то слева, то справа, вперёд, назад.
— Смотри в левую полусферу, вовремя замечай начало движения… Педали, педали не зажимай! Садись, б…!
Земля. Ба-бах!
- Е… отпусти ручку! Я не могу с каждым бороться. Зови следующего.
Эскадрилья на полётах. Я во внутреннем наряде, глаза слипаются. Откровенно завидую пускающему пузыри Юрию Гришину. Весело напевая "кто может сравниться с Матильдой моей", мимо проносится гружённый большим узлом грязного белья Володя Груздев, заменивший на сегодня каптёрщика Васю Поповича. Ведь спал не больше меня, откуда силы берутся?! Торчу полусонным дневальным "окле" тумбочки, как предельно точно выражается наш старшина Бахтинов.
Проклятье, забыл! Старшина ещё утром предупредил обоих, чтоб нашли время и смазали оружейным маслом зелёную филёнку по обеим сторонам ступеней на внутренней лестнице. Володю теперь не догнать, придётся покинуть пост, и наскоро выполнить поручение. Вскоре через верхнее окно на лестничной клетке солнечный свет озорно падает на натёртые маслом ступени. Они сверкают и переливаются, потому как случайно задел часть приступка и из замызганного и шершавого, он приобрёл блестящий праздничный вид. Знаю, лучше переборщить, чем недоборщить, как часто говорит старшина. Масляной тряпкой любовно смазываю оставшуюся часть лестничного пролёта, после чего мою руки и отправляюсь к своему посту.
Сон прошёл. Выдвигаю ящик, читаю конспект по истории военного искусства, скоро зачёт. Только дошёл до фаланг Македонского, как внизу хлопает дверь. Топ - топ - топ. Узнаю хромовые сапожки старшины: Бах… бах… бах… Ох, мать… бах…
Подобной замысловатой лексики в своей жизни я ещё не слышал. Разбил что? Опосля зашаркали медленные неровные шаги. Дверь распахнулась. О, Господи! Бахтинов?! Кровавый взгляд забойщика скота! И без фуражки?! Из ленинской комнаты выскочил, как всегда, перепуганный насмерть дежурный по роте мл. сержант Гвоздев.
О последствиях моего усердия не хотелось бы вспоминать. В ближайший месяц, пока у старшины заживали локти и колени, не находилось ни одной дыры, куда бы он меня не запихивал при каждом удобном случае. И правильно делал, инициатива в армии наказуема. А его я жалел, хотя он и посоветовал мне, как передал мне Миша Гайзер, виртуозно совмещавший будущую профессию лётчика с обалденной работой столяра, таким вообще не рождаться.
Небольшое предисловие от неудачника кандидата 1964 года:
"Набираем высоту, уходим в зону,
Вылезает изо рта обед казённый,
А из зоны возвращаешься зелёный
И облёвана приборная доска"
Слова песни несостоявшегося курсанта Варфоломеева. Закончил аэроклуб, летал на Як-18. Его рассказ в курилке, как он однажды выполнял "петлю Нестерова", заставил многих усомниться. Было жарко. Взлетел с открытым фонарём. В верхней мёртвой точке потерял скорость, выпал наполовину из кабины и пока самолёт преодолевал её, держался обеими руками за ручку управления.
4.15 утра. Подъём. За окнами ещё ночь, организм додрёмывает, но душа ликует. Сегодня мой первый самостоятельный вылет! Трясёмся на грузовых МАЗах. Двенадцать деревянных сидений, закреплённые поперёк кузова, заполнены скрюченными курсантами. Свежо. Комбинезоны продуваются. Теснее прижимаемся плечами друг к другу, но на воздухе оживаем. Аэродром. К борту! Несёмся к стоянке. Наш механик уже на месте, капоты открыты. Дружно налетаем на авиатехнику. У каждого свой круг обязанностей. Вдвоём с Лобзовым расчехляем "кровную" лопасть несущего винта, складываем чехол, присоединяем к другим двум и относим в контейнер.
Приезжают инструктора. В воздух поднимается разведчик погоды. После предполётных указаний расходимся по машинам. Первыми в нашей группе вчера самостоятельно вылетели четверо. Остались Милованов, Лобзов и я. С командиром звена выполняем поочерёдно контрольные полёты по кругу. Дозаправляем вертолёт. Ждём заключительную проверку техники пилотирования для определения готовности к самостоятельному вылету.
Бензовоз отъехал. Слепенько машет руками. От будки КДП к нам направляется начальник училища. В шлемофоне, в новенькой кожаной куртке, в сапогах, в синих галифе с голубыми лампасами. Строимся по ранжиру. Бодро отвечаем на приветствие. Мельком покосившись в листок, Кисель с ехидцей вперяет в меня ежистый взгляд:
— Роман Михалыч, мы с вами сегодня летаем.
Отвечаю, точно старому знакомцу:
— Да я в курсе, товарищ генерал.
Круглое, с тёмно-розовыми родимыми пятнами, лицо майора Слепенько убито вытягивается, глаза закатываются ко лбу. Генерал хмыкает, суёт бумажку в нагрудный карман и развернувшись, шагает к вертолёту.
Замечу, кстати, прозвище "Роман Михалыч", подобно епитимьи, наложенное с лёгкой руки начальника СВВАУЛ, впоследствии станет слоняться за мною по всем местам службы. Как выразился один древний мыслитель, "молва — отличная бегунья". А вначале по дурости я что-то мнил о себе, затем воспринимал, как шутку или дурачество, потом сердился, обижался, ну а со временем плюнул на всё и перестал обращать внимание.
Запускаю, запрашиваю, взлетаю. С набором высоты незаметно отпускает мандраж, поскольку всё внимание уходит на пилотирование, обстановку в воздухе, радиообмен и глиссаду снижения. Посадка. Колёса касаются земли, вертолёт проседает на стойках. Вывернуть полностью коррекцию "шаг-газа" не удаётся, прерывает крепкий хлопок по плечу. Не успеваю обернуться, как Фёдор Герасимович не по-генеральски выпрыгивает из машины, разрешающе взмахивает рукой, закрывает дверь.
Далее свершается то, что так часто приходило во снах. Запрос. Взлёт. Высота 100 метров, первый разворот. 200 метров — второй. Бросаю взгляд назад, инструкторское кресло пустое, ручка управления повторяет мои движения. Я один! Переполняет удивительное чувство единения с машиной, ещё не до конца осознанное. Почти физически ощущаю, что-то входит в моё девятнадцатилетнее нутро, вцепляется, чтобы уже никогда не уйти.
Покидать вертолёт не тороплюсь, хочется чуть задержаться в кабине, надышаться её запахом. А Коля Милованов уже колотит по колену, с другой стороны по шлемофону стучит фуражкой Слепенько. К стартовому автобусу бреду ничего не замечая. Немудрено, я ещё в полёте.
1965 год, вечер 31 декабря. Казарма 2 аэ. Личный состав в Доме офицеров. Внутренний наряд в составе мл. сержанта Рябкова, курсантов Ивашкина, Поваляева и меня несёт внутреннюю службу. Настроение, хоть в атаку. Стою у тумбочки, остальные ушли на ужин. Только дописал письмо, подходит ефрейтор Баженов из группы обслуживания, включён в совмещённый наряд. Интересный субъект. Постоянно озабоченный какими-то проблемами, то и дело оглядывается по сторонам. Белки глаз вечно красные и часто слезятся.
Захлёбывающимся шёпотом сопит в ухо, хотя кроме нас здесь никого нет:
— Услышишь на лестнице, свистни.
— Я не умею.
— Ну, крикни.
— Ладно.
До слуха доносятся хлопки дверцами прикроватных тумбочек, звяканье стекла. Вскоре подходит с полным стаканом. Разит одеколоном. Из кармана достаёт ещё один стакан. Разливает поровну и всё это разбавляет водой из графина. Жидкость приобретает мутно-молочный цвет. Поднимает свой:
— Давай за Новый год.
— Ты что?! Я не смогу.
— Пей, говорю! Цветочный виски.
— Да я и водку не пью, а эту дрянь…
— Как хочешь. А ещё лётчик будущий!
Выпивает. Не знаю почему, но подействовало. Хватаю стакан и стараясь не дышать, проглатываю. В глотке дерёт, в носу парфюмерная фабрика. Глаза наполняются слезам и становятся такими же, как у ефрейтора. Суёт зубчик чеснока:
— На, запах отбивает.
— Ох… тьфу! Отобьёшь тут, разве, что керосином.
В голове начинает шуметь, тянет в сон. Едва дождался смены. Казарма стала наполняться народом. Первым заметив выходящего из умывальника замкомвзвода, Вася Мартынюк крутит рыжим носом:
— Беги скорее, пока Коновалов не засёк.
Я бы может и запамятовал тот случай, кабы не отвратительный запах, преследующий меня почти весь январь, что в спортзале, что в туалете.
Тренировочные полёты. Жду своей очереди у посадочных ворот. Осипов заканчивает последний полёт. Подходит инструктор, в миролюбивом тоне выспрашивает расчётные данные по кругу. Отвечаю. Он с улыбкой что-то отмечает в своём блокноте, затем присаживается на корточки и начинает его торопливо перелистывать. Благодушное настроение Барчука вновь играет со мной злую шутку. Непозволительно расслабляюсь:
— Товарищ капитан, "мордолёт" на четвёртом.
Инструктор ухмыляется, кивает, ставит какую-то пометку в своих записях. Вертолёт приземляется и мы с Борисом меняемся местами. На вечерней поверке старшина звена от лица капитана Барчук объявляет мне очередной наряд за неуважение к старшему по званию.
Полёты по маршруту. Привезли стартовый завтрак. Едва накрыли стол в помятом автобусе, каждый рвётся успеть поесть до своего вылета. Сержант Ерёма, как обычно, первый, уже там, о чём-то перешёптывается с официанткой. Мне не к спеху, по плановой выполняю только третий по счёту маршрут. Не спеша намазываю на хлеб масло, кладу кружок колбасы и всё это сверху припечатываю сыром. Луплю яйцо. Кто-то по внешней связи докладывает о выходе на КПМ (конечный пункт маршрута). Сидящие напротив Володя Ермишин с Зайцевым Алексеем вскакивают, доглатывают кофе, выскакивают из автобуса.
Мой черёд. Первый самостоятельный вылет. На инструкторском сидении курсант Милованов выполняет обязанности штурмана. Уже в наборе открывает планшет, с деревянным стуком роняет на пол НЛ-10 (навигационная линейка), достаёт что-то белое. Ему по барабану, это у него третий маршрут без передыху. Сочувствую.
Высота 400 метров. Ясно. Видимость более 10 км. Тружусь, определяю на контрольном этапе путевую скорость, боковое уклонение, ввожу поправку в курс. В расчётное время выхожу на первый ППМ (поворотный пункт маршрута), деревеньку у "поднятой" высоты. Докладываю РП. Кошусь назад. Коля шуршит, похоже, четвёртым конвертом. Ставлю "свежий" курс. Мотор работает ровно, 575 лошадиных сил надёжно тянут первый советский вертолёт Ми-1 ко второму ППМ. Температура масла немного повысилась, на один зубец приоткрываю створки маслорадиатора. Порядок. Смотрю вниз, на речушках, озерках десятки купающихся. Им хорошо, а в кабине душновато, подшлемник намокает. Оглядываюсь, Коля озабоченно дешифрирует письмо от самарской подружки. С диапазона УКВ ухожу на частоты АРК-5 (автоматический радиокомпас), вращаю рукоятку. В наушниках кларнет выводит знакомое танго моего отрочества, "Маленький цветок". Вздыхаю.
Подходит расчётное время ППМ. Кручу головой, Коля спит, уютно провалившись в блистер. Ладно, пусть дрыхнет. Усиленно "привязываюсь" к местности. Странно, маршрут уже дважды отработан с инструктором, а детали не узнаю. По курсу какие-то строения, грунтовая дорога… должна пересекаться с шоссе… а вот нет её. Доворачиваю вправо на 10°. Вон! По краю леса отсвечивает асфальтом дорога, нет, это не шоссе… На АВР-М стрелки показывают 13.22. Две минуты, как прошли поворотный. В голове насмешливо зазвучали строки из услышанного в курилке опуса про экипаж Ли-2: штурман карту вертит по-всякому, смотрит на землю — везде одинаково.
Это про меня. Штурманское дело невзлюбил с первых же занятий, как и школу, что в будущем довольно своеобразно отразилось на моей не слишком удачливой карьере. Но об этом позже. Колю будить бестолку, пока со сна врубится. Кручу рукоятку, настраиваюсь на ДПРС (дальняя приводная радиостанция), доворачиваю на КУР 0° (курсовой угол р/ст). Как утверждал Мягков на первом курсе: для особо "одарённых" штурманов и лётчиков существует один вариант добраться до дому: КУР на ноль — мозги на массу.
Жму кнопку первого канала. В ушах, тронутый помехами, знакомый голос. Докладывает курсант Кулль:
— Тфадцать фтарой на четфёртом, расрешите посадку!
Со 140 км/час увеличиваю скорость до 150. Руководитель полётов майор Лупандин называет мой позывной. Докладываю расчётное время прибытия. Захожу на посадку. Коля подъём, приехали!
Его Величество Плац. Немного предыстории. Как известно, он является ещё с античных времён площадью для парадов и строевых военных занятий. К несчастью, к плацу относится вся территория нашего училища, где одиночные военнослужащие обязаны передвигаться только строевым шагом, бегом, рысью, аллюром, да как угодно, но только не цивильной походкой. Если судить по начальнику курса, то нет для курсантов важнее предмета, чем строевая подготовка. Вот уж бич божий для всех расхристанных, в мятой, неопрятной форме, по несчастию оказавшихся на глазах майора Паняева. Но бывало, что и его ставили в тупик некоторые знатоки Строевого устава Вооружённых Сил СССР:
— Курсант Карпачёв! Ко мне!
Карпачёв, как шёл валиком, так и шёл, разве что изменил направление.
— Курсант Карпачёв! Ко мне! Бегом!
Карпачёв перешёл на строевой шаг и так и печатал сапогами, пока не остановился за четыре шага до начальника. Занудным, монотонным голосом доложил, как и положено по уставу. На что уж выдержанный майор и тот освирепел до крайности:
— Курсант Карпачёв! Почему не выполнили команду?! Я приказал, бегом!
Как рассказал невольный свидетель, ответ курсанта вверг Паняева в некий ступор, после чего тот ещё долго смотрел ему вслед.
— Товарищ майор, команды "Марш!" не было.
Впрочем, и аккуратисты не стремились попадаться на его пути, непременно найдёт придирку. Заставит вернуться в казарму, привести себя в порядок, вернуться и доложить. Но надо отдать ему должное. Не знаю, как на других курсах, но в наше бытие Михаил Максимович намеренно подлость никому не чинил, даже тем, кто заслуживал. Почему? Потому что Человек! И как часто случается, оценили мы это, увы, много позже, на склоне своих лет.
Осень 1966 года встретила нас в городе Пугачёве. Аэродром Давыдовка. Вид Ми-4 го впечатлял. Толстобрюхий, солидный, не то что худосочный, вертлявый Ми-1. Из подфюзеляжной гондолы угрожающе торчит ствол крупнокалиберного пулемёта А-12,7. Да это же настоящая боевая машина! И с новым инструктором повезло: капитан Скареднов оказался невредным мужиком, доброжелательным и в меру требовательным. При редких встречах Владимир Ильич рассказывал всякие случаи из инструкторской работы, делился опытом.
Зима, занятия, весна, первые наземные подготовки пролетели незаметно. Начались лётные смены. Вывозная программа ни у кого не вызвала трудностей, все получили добро на самостоятельные полёты. Наконец первый тренировочный полёт по маршруту. На правом сидении курсант Каспрук сосредоточенно работает с картой, заполняет бортжурнал, клацает ветрочётом, щёлкает НЛ-10. У Саши всегда всё всерьёз, это не я или Коля. Не блудим, по месту и времени попадаем на оба ППМ, по времени выходим на КПМ. Запрашиваю посадку. Немного не рассчитал, по крутой глиссаде несёмся в посадочные ворота. Саша голосит:
— Рома, уходи на второй круг!
Бормочу в ответ:
— "Не ссы, не ссы — сядем". (С Сашиных слов, я забыл этот эпизод)
Сел со значительным перелётом.
Задним умом представляю, что пережил дышащий перегаром в наши затылки б/техник Резенов. Впрочем, он был не одинок. Однажды ст. лейтенант Заяц, чаще молчаливый, проговорился, что сразу по окончании Харьковского училища пришлось около полугода летать с кубинскими ребятами. Парни неплохие, да горячие. Однажды курсанты в полёте о чём-то заспорили, аргументов не хватило, так принялись драться. Пришлось обоим слегка надавать по головам. Полегчало всем троим. А вот с албанцами, к счастью, терпеть страх не довелось. Ни один из "воинов Скандербека" не вылетел самостоятельно.
На третьем курсе с дисциплиной посвободнее. С Петей Широким в пятницу вечером смывается в Дом офицеров на новый французский фильм "Фантомас". А в субботу увольнительная в город. Ранний вечер, Петя не в настроении, предлагает купить винца перед танцами. А что купишь, если кроме "перцовки" в Пугачёве ничего не найти? Устроились на берегу Иргиз. Тепло, парк зеленеет через речку, слышно, как оркестр настраивает инструменты. Бумажный стаканчик вмещает около ста грамм. После первой приятно зашумело в голове. Петя повеселел, наливает по второй. Хочется прилечь и просто глядеть в небо. Лучше б не ложились. Открываю глаза, мрак! В парке ни единого огонька:
— Петька, нам кранты! Без двенадцати одиннадцать!
Едва успели к вечерней проверке.
В воскресенье после завтрака тороплюсь в Дом офицеров на репетицию. В холле ни души. Зато в соседней комнате за закрытой дверью жуткая разноголосица. В сопровождении ударника надрывается труба, рвёт жилы контрабас. Доносится какой-то крик и какофония резко обрывается. Чуть приоткрываю дверь. С баяном наперевес Володя Карпов что-то пытается доказать Коле Романюку и примкнувшему к ним Саше Неверову. Лишь Съедугин Лёшка с невозмутимым лицом продолжает пощипывать свой инструмент. Прикрываю дверь.
Ну, наконец-то! В вестибюль вваливаются Усольцев с Геной Янковским. Устраиваемся в углу. Дима накидывает ремни баяна и мы все вместе прочищаем горло:
— "До свиданья, до свиданья свежий ветер, белопенная волна...".
Вторым голосом петь не просто, стараюсь изо всех сил. Времени мало, на следующей неделе концерт в каком-то колхозе. Какая-никакая, а свобода. Потому и в самодеятельность напросился, хотя талантов за собой не замечал. Вот Эдик Богатырёв — и на гитаре, и на контрабасе, и поёт душевно.
К слову сказать, сколько лет прошло, а его песню: "нет на свете краше маленькой Наташи" и сегодня напеваю своей внучке. Спасибо тебе, Эдик, твои песни часто сглаживали тогда нашу спартанскую жизнь.
На третий раз прогоняем песню почти до конца. Доходим до "папироска, в три колечка завиток", переглядываемся и идём перекурить. Возвращаемся. Дима кивает мне головой, растягивает меха.
— "Школьный городок, встаёт она, рамковая остановка" — тяну самозабвенно.
Димка отпускает баян, хватается за живот:
— Раковамя! Раковамя!
Смеёмся до икоты. Нам весело. А через день грянул гром…
Во вторника моя очередь, заступаю дежурным синоптиком. После полётов договорились с Петькой сбегать в самоволку, искупаться на Иргизе. Подвела карта. Сунул в комбез, чтобы отдать по приезду начштабу аэ, да забыл. Вернулись, когда поиски синоптической карты не увенчались успехом. Приказ командира аэ гласил: трое суток гауптвахты. Самое неприятное, приказали подстричься наголо. Позорище, на третьем курсе больше полутора месяцев ходил с лысой головой. Какие уж там увольнения?!
Август 1967 года. Отрабатываем полёты строем в составе пары. Но это для курсантов полёты строем, в то время, как для остальных обитателей Пугачёва, в частности, для юных выпускниц городских школ, это называлось полёты "кучками". Означает, что курсанты заканчивают учёбу и следуя мудрым материнским советам, требуется срочно выходить замуж за одного из будущих лейтенантов, генералов. Это уж кому, как повезёт. Или что-то изменилось с тех пор?!
Позади государственные экзамены. Шьются мундиры, впереди присвоение офицерского звания и служба Советской Родине. А в промежутке томительное месячное ожидание Приказа, что у всех курсантов военных лётных училищ СССР, а затем России и по сей день прозывается Голубым карантином. Благословленное, безмятежное время! Но вот отгремел на плацу гимн Военно-воздушных сил. Преклонив колено и "целуя знамя в пропылённый шелк", тогда все мы, лейтенанты ВВС, ВМФ и Авиации Погранвойск, плавали в дымке мечтаний. На совместном банкете с инструкторами обмыты лейтенантские звёздочки, а на утро уже разъезжаемся по всей стране. И весело и грустно. Прощаемся по сути мальчишками, крепкими, счастливыми, здоровыми и никто из нас в ту пору не ведал своей дальнейшей судьбы — у кого-то безоблачной и успешной или не совсем удавшейся, а у кого горькой и трагической.
2 глава Ленинский полк
Взамен эпиграфа:
— Эй, шнурок, загадку слышал? Не министр,
а с портфелем, не лётчик, а летает?
Тем временем мой путь лежал на Дальний Восток, в Приморье, в неведомый мне Отдельный Краснознамённый авиационный полк имени В.И. Ленина. Ту-104 летел навстречу солнцу, за окном лайнера быстро наступал рассвет. Сказочно-розовые облака пока ещё ни о чём не напоминали. Это случится нескоро, в далёкой и бескрайней Арктике, где на берегу небольшой речушки Пантелееха я впервые обнаружил розовую чайку. А несколько позже у заброшенного посёлка Амбарчик в устье Колымы, где могучая река впадает в Северный ледовитый океан, увижу целую стайку этих волшебных созданий, одна встреча с которыми, говорят, приносит счастье. В кресле тепло и уютно. Я летел навстречу рассвету и турбины многообещающе пели:
"Hо жизнь не зpя зовут боpьбой,
И pано нам тpубить отбой Бой Бой
Оpлята учатся летать…"
Село Черниговка. Станция Мучная.
319 Отдельный Вертолетный полк им. В.И. Ленина.
С выпуска СВВАУЛ-67 года нас, молодых вертолётчиков, прибыло в полк человек десять. Распределили по экипажам на должности лётчиков штурманов Ми-4. Что удивило с первых дней, так это отношение к нам. Можно сказать, отческое, хотя и прозывали нас шнурками. Командиры экипажей, наскоро переученные лётчики с Миг-17, 21 и Ил-28, казались нам, двадцатилетним юнцам, стариками (это в чуть более тридцать-то лет?!) Помогали с устройством, растолковывали местные порядки. Коллектив спаянный. Многие с сожалением вспоминали до Хрущёвские времена, когда платили за налёт, а в полковую кассу ходили с чемоданчиком-балеткой. Что и породило у самолётчиков меткие поговорки: дескать, уход на второй круг не позор, а кружка пива, а посадка не что иное, как прерванный уход на второй круг; В полку ещё дослуживали участники войны, в основном, техники, а на счету командира полка полковника Савченко было, кажется, два или три сбитых немецких самолёта.
Суббота. После получения на складе лётного и штурманского снаряжения отправляемся кто куда. Некоторые по частным домам, что грудились за пределами гарнизона, а большая часть в офицерскую гостиницу. Одновременно в полк прибыли выпускники челябинского училища штурманов на вертолёты Ми-6.
Пока знакомились, в номере, уставленном двумя рядами коек, со станции прибыло "горючее", новенький штурманский портфель с шестью полулитровыми бутылками. На этикетках синими буквами выведено: "Спирт питьевой". Никогда прежде не слышали о таком. Витя Казарин разводит руками:
— Водки не было, вот ещё икры красной в пивной взял, — Выуживает из портфеля промокший кулёк, из-за пазухи достаёт буханку чёрного хлеба.
Рассаживаемся по кроватям вокруг стола с нехитрой закуской. Разлили по трети стакана, выпили не дыша, как подсказал более опытный в таких делах Володя Гудымов и сразу запили водой. Пошли разговоры, а в голове ясно. Выпили ещё, то же самое. Что за дрянь, в горле дерёт, воняет, а толку чуть! Игорь Турский разливает сразу по полстакана. Опустошаем. Кажется, доходит... Последняя фраза Юры Энгельса доносится до меня, как из барабана. Просыпаюсь в воскресенье к обеду. Голова в тумане, во рту кисло. В подвешенном состоянии нахожусь до самой ночи. Теперь и до меня дошла вся коварность этого 96 процентного зелья.
Понедельник. В восемь часов открывается лётная столовая, в 9.00 построение на небольшом плацу перед зданием штаба. Две эскадрильи Ми-4, третья и четвёртая, Ми-6. Звучит вошедшая в историю авиации команда: Лётчики в методический класс! Техники на аэродром!
Но прежде об известной побасёнке, давно гуляющей по полку. И хотя я не сторонник пересказывать авиационные анекдоты, но каков внутренний смысл?! Возвращается лётчик с отпуска, в курилке рассказывает:
— Дожидаюсь в ресторане отбивную, зевнул, глаза закрыл. Открываю, женщина стоит:
— А вы могли бы меня съесть.
Настроение поганое:
— Да не питаюсь я свининой. А она:
— Вот уж не думала, что ослы мясо едят.
— А я ... эээ... ыыы... — Опешил малость.
Дошло до комполка. На построении команда — лётчики в методический класс! Собрались. Заходит:
— Полчаса, чтоб дали достойный ответ даме!
Проходит время:
— Ну?!
Все молчат, в головах ничего толкового. Тут приподнимается старый авиатор:
— Командир, надо бы напрямую — дура ты, твою растак...!
Поучительного, конечно, мало, но напрашивается вывод. Растерялся профессионал, обязанный за считанные мгновения, что на земле, что в воздухе принимать грамотные решения. Выходит, недоучили.
Продолжение следует
